Меня здесь редко кто навещает. С каждым днем меня забывают все больше. Для этого меня сюда и запихнули. От таких, как я, надо избавляться при первой возможности. Вычеркивать из всех списков, выжигать фотографии из школьных альбомов. Пусть выжигают. Меня тащили сюда, я сопротивлялась, я что-то кричала и пыталась расцарапать кому-нибудь лицо. Не принципиально кому. Санитару, матери. Или себе. Себе – даже лучше – только так им можно что-то втолковать. Объяснить, насколько меня достало все окружающее, насколько мне хочется стереть все с лица земли, и себя – в первую очередь. Я себе надоела. До невозможного. Все мои мысли и слова – сколько это должно продолжаться?! Я писала об этом на пергаментах, вырезала колдографии и статьи из газет, собирала все никчемные заметки и развешивала их по своей комнате. Все до единой. Так, чтобы на стенах нигде не осталось ни одного голого участка обоев. Мне надо было, чтобы люди присмотрелись и увидели, насколько это все ничтожно и бессмысленно. Все. Вообще все. Мне хотелось сжечь дотла, разрушить и уничтожить. Когда я вдруг поняла, что стены в моей комнате никто не может увидеть - я подожгла ковер в гостиной. Этот ужасный, со страшными узорами коричневый ковер, который так же бессмысленнен, как и все остальное в том доме. На той улице. Везде.

Но мама распсиховалась. Из-за ковра.
И вот я здесь.

Никто так и не понял. Сейчас я знаю, что глупо было ожидать от них чего-то такого – они все не понимают. Что-то мне доказывают, смотрят как-то озадаченно. Это сложнее их. Да что там, это сложнее даже меня. Я переворачивала свою палату вверх дном, писала на всем, на чем можно писать. Все, что думаю. И чего не думаю – тоже. На пергаменте. На стенах. На себе. Мне завязывали руки перед собой крест-накрест, давали какие-то зелья. Я говорила. Просто устала кричать. Почему никто не хотел слушать? Старый сумасшедший врач все спрашивал «когда у вас впервые появились эти мысли?». Идиотский вопрос. Они были со мной всегда. У вас что – нет? Они же так очевидны. Просто раньше это было легче выносить. Но теперь вот я лежу в белой палате с белыми простынями. В белой ночной сорочке, с бледно-белой кожей и бледными мыслями. Все тускнеет, все одинаковое. И бесполезное.

А потом мне стало все равно. Просто в какой-то момент я прошла точку невозврата, после которой меня вообще почти все перестало занимать в этом мире. Я успокоилась – более чем, я стала такой ровной, ровнее не придумаешь. Но это тоже отчего-то стало всех беспокоить. Черт возьми, им не угодишь. Я могла лежать целый день без движения – это их не устраивало. Пройдись. Встань. Хотя бы сядь. Ты можешь поднять руку? Кивни. К черту. Мне вернули пергамент, дали канцелярские принадлежности. Пиши. Теперь можно писать. Говори. Говорить тоже можно. Не хочу. Только не с вами.

Ко мне никто не приходит. Врач говорит, у меня есть друзья. Где? Он приходит ко мне с какой-то женщиной и говорит - Трейси, это твоя мама. Она какая-то сморщенная и некрасивая. Это не моя мать, я это знаю, но он твердо уверен, что сможет меня провести. Я киваю. Улыбаюсь. Привет, мам. Отлично выглядишь. Я не знаю, зачем им этот спектакль каждый раз, когда мы все знаем, что это не правда. Но мне все равно, я могу подыграть. Только не оставляйте меня с этой женщиной наедине. Она начинает много говорить и пугает меня. Я прячусь. Мое любимое место – под кроватью. Мне кажется, меня там не видно и можно избежать лишних кивков и улыбок. Но меня находят. Я не знаю как, но каждый раз находят. Это какая-то лаборатория, за мной следят. Я их ненавижу. Но не говорю им об этом. Не дождутся.

Мне разрешают выходить из палаты – ходить полезно. И я хожу, на всякий случай, ведя рукой по стене. Никогда не знаешь, когда она выскользнет и оставит тебя посреди коридора. Без опоры. Это тоже пугает.
Я знаю, что лежу в психиатрическом отделении. Что меня окружает всякие психи, несущие какую-то белиберду. Один считает себя министром магии – но он славный парень, когда не начинает издавать указы и приказывать санитарам посадить меня в Азкабан. Я ему не нравлюсь, а вот он мне – да. В общем, общение не сложилось.

Светло. Как днем. Может, потому что это день.  Я там же – под кроватью. Здесь давно уже не пыльно – я все собрала на себя своим частым здесь пребыванием. Я просто не знаю, куда ещё спрятаться, стул в моей палате – это смешно, за ним меня будет сразу видно любому входящему. И занавески на окнах слишком короткие, они скрывают только наполовину. Одеяло – это тоже смешно. Я пробовала.

Хлопает дверь. Резко, громко, и больно по ушам. Я зажмуриваюсь, закрываю уши руками, и мне очень хочется ныть. Но голос. Голос я узнаю. Я его везде узнаю, это Гарри Поттер. Он ко мне приходит, я тоже к нему хожу. Он здесь самый нормальный, и один из немногих, с кем можно поговорить. Не улыбаясь и не кивая. Правда, он умер много лет назад. Его убил Тот-Кого-Нельзя-Называть. Зачем мертвых держат в больнице – я не знаю, наверное, его тоже надо вычеркнуть из всех списков. Почему он сам не уходит на тот свет - я не спрашиваю. Это невежливо.
– У тебя есть ложка? – я не спешу вылезать к нему навстречу. Но мне нужна ложка. Я стащила у соседнего пациента пудинг – я вообще-то терпеть не могу пудинг, но, может, Поттер его любит?
– Только честно! – предупреждаю я. Пусть не врет мне. Не хватало ещё его мертвого вранья.
– И быстрей иди сюда. Ко мне в любой момент могут прийти, – он должен найти меня. По голосу. Знаю, под кроватью искать не привычно, но он вроде смышленый парень – должен сообразить.